Если жизнь нередко сравнивают с морем, то талант можно сравнить с драгоценной жемчужиной этого моря. И если порой эти жемчужины так и остаются скрытыми от мира за глухими створками раковин, – то это результат трудностей жизни и превратностей судьбы, людского непонимания. Помочь таланту раскрыться, реализоваться – долг нашей совести.
Вот почему доныне стоит у меня перед глазами встреченный когда-то в давние дни в Самарканде безвестный художник, рисовавший миниатюры, зимними студеными вечерами стоявший на снегу босиком…
А сколько было еще таких творцов, чей талант не смог или не успел расцвести в полную силу?..
Шорахим Шоабдурасулов – ученик Александра Волкова, его работами восхищался не только я, но и все, кто их видел; художник, что называется, милостью Божьей. Когда он безвременно погиб в катастрофе, это, несомненно, стало утратой для искусства.
Молодой художник из Москвы Александр Дофине. Народный художник СССР Сергей Герасимов говорил о нем: “Он был талантом, который рождается один раз в сто лет”. Александр скончался во время войны, в Самарканде, не сумев вынести тягот эвакуации.
Жизнь талантливого художника Никиты Фаворского, сына знаменитого художника-графика Владимира Фаворского, также оборвалась безвременно.
А те талантливейшие люди, чьи жизни унесла война, лишения послевоенных лет?..
Трагедия талантов заставляет сжиматься сердце. Но помнить о них необходимо, воздавая им дань памяти не слезами, а творческой работой, продолжая то, что не успели сделать они. Живая память о наших товарищах, друзьях, не доживших свой век, не успевших завершить свою миссию на земле, – священный долг для всех нас, живых. Известно, что шедевры искусства могут служить источником вдохновения для художника так же, как и явления жизни.
В течение всей моей жизни мне давали импульс к творчеству великие произведения искусства. Особое место здесь принадлежит образцам народного декоративно-прикладного искусства. В Музее искусств в столице Узбекистана есть залы, где я всегда подолгу задерживаюсь. Это экспозиции ковров, паласов, вышивок, традиционных национальных тканей.
Прикосновение к народному творчеству неизменно означает для меня духовное очищение, прилив вдохновения.
Должен сказать, что для меня наряду с признанными шедеврами, которыми восхищаются все, всегда были не менее важны и другие произведения, может быть, малоизвестные, но чем-то трогающие душу, дорогие мне одному.
Общеизвестно, какую роль в истории искусства сыграла голландская живопись. Среди произведений голландских художников, широко известных в Европе, одно из первых мест занимают полотна Пауля Рубенса, чье творчество сверкает в этой сокровищнице ярчайшим бриллиантом. Созданные им картины давно стали классикой живописи, а женские образы его полотен породили тип “рубенсовской женщины”, чьи характерные черты – пышные формы, белая кожа, рыжевато-золотистые волосы. Картины Рубенса в нашей стране хранятся в Эрмитаже и в Музее изобразительных искусств имени Пушкина в Москве.
Путешествуя в 1977 г. по Италии, я побывал во Флоренции на выставке, посвященной 400-летию со дня рождения Рубенса. Я обходил залы, увешанные картинами художника, вглядывался в каждую из них, – и странным образом мое уважение и почтение к творчеству Рубенса не возрастало, а, напротив, все более охладевало. Зато три-четыре небольших произведения Фра Анжелико произвели на меня огромное впечатление.
В музее искусств Неаполя среди тысяч и тысяч шедевров, которые достойно соревновались между собой, я упорно искал одно произведение. Это был семейный портрет, выполненный в технике энкаустики, который доставили сюда из Помпеи. Этот портрет, напоминавший так называемые “фа-юмские портреты”, по моим сведениям, был собственностью неаполитанского музея. Увидеть его было моей многолетней мечтой, поэтому я бегал из зала в зал трехэтажного здания в поисках этого портрета. Так как я не знал языка, то сделав рисунок с этого портрета (по репродукциям), я стал показывать его смотрителям. Они жестами объяснили, что мне надо пройти в отдел реставрации. К сожалению, оказалось, что работы этой в указанном отделе нет, она отправлена для реставрации в другой город…
В Музее изобразительных искусств имени Пушкина в Москве в отделе искусства древнего Египта выставлено множество великолепных произведений, однако я всегда спешу в первую очередь к “фаюмским портретам”: увидев их впервые сорок пять лет тому назад, с тех пор я так и не могу на них насмотреться.
Когда, каким образом, где и какими художниками были созданы “фаюмские портреты”?
Искусство древнего Египта богато замечательными произведениями, известными всему миру. Быть может, немногочисленные “фаюмские портреты” среди них – по сравнению с храмами Египта, скульптурной живописью, барельефами, произведениями архитектуры – нельзя назвать наиболее значительными, но именно они вызывают мое неустанное восхищение. Это портреты, сделанные с мумий и исполненные в технике энкаустики на крышках гробов. Они появились в искусстве Египта в первые века нашей эры, посте завоеваний Александра Македонского. Эти удивительные произведения, привлекающие внимание ученых-египтологов, историков, искусствоведов всего мира, при каждой моей встрече с ними производят на меня впечатление только что созданных, заставляя все более восхищаться создавшими их давно умершими художниками. “Фаюмские портреты” порождены верованиями древних египтян о том, что душа умершего, возвращаясь в тело, должна точно найти свое прежнее обиталище. Поэтому создатели портретов добивались предельного сходства с оригиналом…
Мне посчастливилось, посетив многие страны мира, познакомиться с искусством разных народов. Постигая великое искусство Италии, наслаждаясь произведениями Леонардо да Винчи, скульптурами Микеланджело Буонаротти, фресками Пьеро делла Франческа, Боттичелли, Фра Анжелико, бессмертными творениями Тициана, Веронезе, восхищаясь итальянскими соборами, я обогащался глубокими эстетическими впечатлениями. И все же им не уступают, а возможно, и вызывают более сильное сердечное волнение, заняв в моей душе прочное место, “фаюмские портреты”.
Еще одно произведение, заслужившее мою особую любовь, – картина знаменитого художника Вермеера Делфтского “Женщина, читающая письмо”. Известно, что в годы войны фашистские оккупанты уничтожили несметное количество культурных ценностей. Несмотря на это, после войны советское правительство вернуло немецкому народу сохранившуюся Дрезденскую галерею, богатство которой нельзя измерить никакими денежными суммами.
Когда в Москве выставлялись произведения искусства из Дрезденской галереи и большинство зрителей устремлялось к самой знаменитой картине Рафаэля – “Сикстинской мадонне”, – я поспешил отыскать “Женщину, читающую письмо”, которая находилась в одном из маленьких помещений.
На небольшой по размеру картине изображена молодая женщина, вглядывающаяся в строки письма, стоя у окна. Недавно вышедшая замуж, она получила письмо от мужа, уехавшего по каким-то делам в далекие края. А письмо сообщает ей, по-видимому, о скором свидании. Эта весть переполняет радостью все существо юной женщины: ведь она уже носит под сердцем плод любви… Любимый муж интересуется и этим. Каждый день, каждое утро, каждый вечер вглядывается она в строки слегка помятого послания, которое бережно хранит под подушкой.
Лучи солнца из открытого окна, освещающие женщину, усиливают лирический настрой картины.
Письмо в руках женщины – центр композиции, центр, который держит, организует сюжет, и одновременно – его движущая пружина, приводящая в действие суть произведения. Если убрать это письмо, вся композиция развалится.
Целый мир чувств и переживаний рождает у меня эта картина, снова и снова даря мне наслаждение…
Нередко я обращаюсь мыслями к творчеству Камолидди-на Бехзода, с которым, к сожалению, мне не довелось познакомиться в оригинале, но которое всегда живет в моем воображении. Доселе жалею, что во время моей поездки в Каир произведения Бехзода в музее исламского искусства из-за войны с Израилем были убраны в запасник. Однако меня поразили выставленные в этом музее образчики народного искусства, в том числе керамика.
Как же удивительна взаимосвязь, благодаря которой жизнь воздействует на искусство, а оно, в свою очередь, воздействует на жизнь…
Сто пятьдесят лет назад археологи обнаружили несколько вариантов скульптуры Нефертити – жены египетского фараона. Образ прекрасной женщины, которая жила около четырех тысяч лет назад, – а значит, он покорил ценителей искусства еще задолго до нашей эры, – повлиял и на женщин Европы и Америки второй половины XX в.: они начали подкрашивать глаза и брови, подражая Нефертити. Вот уж поистине волшебная сила искусства…
Среди произведений, особенно дорогих и близких мне, -полотна Бориса Кустодиева “Купчиха”, “На берегу Волги”, “Ярмарка”, “Масленица”, воспевающие красоту русских женщин, что стало поводом для появления выражения “кустодиевс-кая женщина”, – так же, как творчество французского художника Огюста Ренуара, в том числе “Портрет Жанны Са-мари”, “Обнаженная” и другие, породило понятие “ренуаровская женщина”. Когда я смотрю на их полотна, начинает казаться, что со мной общается сам дух этих художников.
Именно это волнение, которое рождает лишь соприкосновение с настоящим искусством, заставляет меня порой, несмотря на занятость, откладывать все дела и ехать в Москву. А там первым делом – Третьяковская галерея, бессмертные, так любимые мною произведения – от икон Андрея Рублева до “Явления Христа народу” Александра Иванова – плода тридцатилетнего труда художника. И снова – волнующие встречи с высочайшим Искусством: я замираю перед полотнами Валентина Серова, Михаила Врубеля, подолгу вглядываясь в “Протодиакона”, этот удивительно глубокий образ, созданный Ильей Репиным. Наслаждаюсь творениями Константина Коровина, Игоря Грабаря, создавших замечательные пейзажи, великого Василия Сурикова, раскрывшего в своих произведениях трагедии русской истории…
Утолив тоску по большому искусству этими первыми впечатлениями, я вновь, как влюбленный юноша, жаждущий свидания, устремляюсь в Музей изобразительных искусств имени Пушкина. И, конечно, здесь иду первым делом к “фаюмским портретам”. Подолгу стою перед шедеврами Рембрандта, Рубенса и других старых мастеров; экспонированными в нескольких залах второго этажа музея произведениями французских художников XIX – XX вв. – Клода Моне, Поля Гогена, Ван Гога. И наконец, насытив взоры всеми остальными сокровищами этого удивительного музея, иду к полотнам великого художника XX в. – моего любимого Анри Матисса.
Как трудно каждый раз после этого покидать Москву!.. Если бы случилось, что возможность таких встреч с искусством у меня отняли, я бы, наверное, изнемог от духовной жажды, как путник в пустыне гибнет от жажды физической. Когда же, бывает, я подолгу не могу выбраться в музеи Москвы, в Эрмитаж и Русский музей в Ленинграде, – тогда отправляюсь в Самарканд. И лишь налюбовавшись здесь Гур-Эмиром, побывав на Регистане, осмотрев его прекрасные медресе и надышавшись вволю воздухом Самарканда, могу продолжать заниматься творчеством. Все это – те духовные источники, без которых я не мыслю себя как художник, как личность. Они помогают жить в душе вскормившим меня корням и незримо призывают вновь и вновь к собственному творчеству.
Еще в детстве я взял в привычку фиксировать все жизненные впечатления в рисунках, стремясь все, что привлекло внимание, как-то задело, тотчас же зарисовать – карандашом ли, углем или тем, что окажется под рукой. В ранние годы, по обыкновению всех мальчишек, мои рисунки были в основном изображениями лошадей, причем сбоку. Понятно, что в этом случае у лошади рисуется только один глаз. Но вот как изобразить оба уха коня? Я долго ломал над этим голову и наконец изобразил лошадиные уши в форме буквы “М”…
Позже я зарисовывал все, что встречал и видел вокруг себя на улицах, на шумных перекрестках и базарах: прохожих, седобородых стариков и сгорбленных старушек, юношей и девушек, детвору, деревья, овраги и холмы, арыки, траву и зелень… Все это я с любовью запечатлевал на бумаге. Эта привычка сохранилась у меня и потом: в школе, в вузе, в годы зрелости; да и сегодня, на склоне лет, я не изменяю ей. Недавно, вернувшись с концерта всеми нами любимой танцовщицы Кизлархон Достмухаммедовой, я по свежим впечатлениям сделал сначала маленькие наброски, а потом повторил их, увеличив. Эти рисунки понравились Кизлархон, и один из них я ей подарил.
Мне нравится не столько воспроизводить точно свои впечатления, а скорее фантазировать на основе их. Ведь творчество становится творчеством лишь тогда, когда реальность, окружающая творца, одухотворяется светом его собственного внутреннего мира, его размышлениями, его фантазией, в результате чего рождается таинство нового образа, нового видения, не существовавшего прежде и становящегося откровением для зрителя. Изображение же точных картин действительности допустимо и даже необходимо лишь в отдельных набросках, этюдах – не более.того. Само же произведе-; ние, если, конечно, оно имеет отношение к настоящему искусству, создается независимо oт существующих, видимых реалий, предоставляя полную свободу и простор ощущениям, порой едва уловимым движениям души. Лишь это делает создание художника общечеловеческим достоянием, позволяя затрагивать сокровенное в душе каждого.
С тех пор, как себя помню, я стремился к осуществлению лишь одной своей самой главной мечты – стать художником, во что бы то ни стало. На пути этом были немалые победы и неизбежные поражения, но сейчас, с высоты прожитых лет, могу сказать, что хотя бы в какой-то степени цель моей жизни достигнута. Как сказано поэтом:B
Стань соловьем – певцом прекрасных роз,
Храни их аромат, что ветерок принес.
Воспевать то, что достойно восхищения, как соловей воспевает прекрасные цветы, быть хранителем сада изящества -именно это я всегда ощущал своей главной миссией на земле. И если справедливы слова о том, что самые лучшие произведения художника – те, что еще не созданы, – то и меня волнуют до сих пор новые большие замыслы, а в душе живет надежда, что впереди – новые прекрасные полотна…
Из книги Чингиза Ахмарова “Путь в искусство. Воспоминания”. Ташкент, 2008.
Чингиз Ахмаров